Мой город 1970-х гг.

Рассказы для армавирских детей 1960-1970 гг.

Владимир Шнайдер

Армавир 1970-х это и есть город моего детства. Точнее, ребёнком я был в начале того десятилетия, а к его концу я уже превратился в длинного и вертлявого подростка. Армавир для меня делился на две неравные по величине и своей значимости части: «Город» и «Мой мир».

Город, лежавший за пределами Моего мира, был многомерен и делился на несколько районов по степени их восприятия мной. Было, как сейчас сказали бы, «ближнее зарубежье», а было и дальнее. К «дальнему» относился самый главный и притягательный район, который взрослые называли «город». «Город», или попросту его центр, был как бы закручен и наслоен вокруг площади, на которой стоял памятник Ленину – местная легенда – с письмом, обращённым к будущим поколениям, и дланью, указующей, то ли на роддом, то ли на пельменную. К числу отдалённых, но известных мне районов принадлежал, своего рода, «остров», на котором жили родители моей бабушки. Отправляясь туда, бабушка говорила: «Пойду на тот край». «Тот край» непосредственно прилегал к самой отдалённой части известного мне мира – зоне отдыха, главной составляющей которой было водохранилище №1.

Выход за пределы Моего мира был возможен только вместе с родителями, и если в «ближнее зарубежье» типа зооветеринарного техникума или «стоквартирного» дома с магазином на первом этаже ещё можно было высунуться на рискованную экспедицию, то представить себе это в отношении «города», или тем более водохранилища, было решительно невозможно. Это расценивалось как тягчайшее преступление, наказание за которое воображалось настолько неотвратимым и предположительно ужасным, что об этом не хотелось даже думать. В добавок к этому, напускали страху рассказы родителей о загадочных водителях редких частных авто, которые заманивали малышей конфетами или обещанием просто покатать, а после невесть куда их увозили. Больше детей никто не видел.

По дороге на «водохранку» нужно было перейти железную дорогу, где не было дня, чтобы кому-нибудь не отрезало головы или, в лучшем случае, руки. Неизбежность этого заключалась в том, что все непременно пытались пролезть под вагонами, а машинисты только того и ждали… Оно и понятно, ведь их никто не сажал за наезд на человека, в отличие от шофёров. Даже если тебе чудом удавалось прорваться через железную дорогу, на водохранилище ты непременно утонешь. А уж если вы с ребятами решили пойти на реку, то обречённой оказывалась вся компания. Я вообще не понимал, как и зачем люди ходят купаться в эти места.

И если в границах Моего мира опасное место было только одно: это вино-водочный магазин «на порожках», вокруг которого толпились почти всегда только сомнительные личности, то за пределами Моего мира такие места шли одно за другим.

Если представить себе моё невероятное путешествие по знакомым мне местам моего города 1970-х годов, то начал бы я его непременно от «стоквартирного» магазина.

Миновав пограничную зону скверика, и перейдя дорогу улицы Ефремова, я оказывался на углу «стоквартирного». Слева, под старой огромной ивой стоял ларёк «Мороженое». Это название очень точно отражало содержание торговли. В ларьке торговали мороженым. При этом только мороженым, и только одним сортом. У меня до сих пор сохранилась уверенность, что если продавался пломбир по 19 копеек, то ни на что другое места уже не было, но стоило проявиться батончикам по 28 (2-3 раза в год), как пломбир сразу исчезал. Поэтому, надо полагать, в советский период развития русского языка так сложилось, что для мороженого множественное число было одновременно и единственным, в отличие, например, от «соков» и «вод». А соки и воды продавались в вожделенном кафетерии напротив ларька с одиноким мороженым. Но самое важное было то, что там взбивали молочный коктейль по 11 копеек за гранёный стакан. Он стал архетипом «Коктейля» для многих советских детей той поры, который невполне разрушился даже с приходом капитализма с его разнообразием коктейлей, включая алкогольные, что уже вообще ни в какие ворота не лезет.

Кафетерий был под одной крышей с хлебным магазином. Скучные булки-кирпичи с более или менее радостными коричневыми сдобными булочками по 9 копеек и рогаликами, уже не помню почём. Всё это оставалось слева. Справа, в комнате под огромным вентилятором с лопастями салатного цвета, между двух огромных окон, в периметре прильнувших к стенам стоек для посетителей, прятался коктейль.

Всегда влажный коричневый клеёнчатый прилавок выгодно оттенял наши медяки и «десюнчики». После того, когда они исчезали в руках продавщицы, в алюминиевых стаканах, как-то непостижимо удерживающихся на двух штырях коктейлевзбивалки, происходило жужжание и, разумеется, чудо… В каждом алюминиевом стакане было ровно два гранёных. Так складывались пропорции справедливости.

На самом углу «стоквартирного» стоял телефон-автомат: будка, с половиной предполагаемых стёкол и, собственно, аппаратом, заглатывающим «двушки», и выбрасывающим их через дверцу с надписью «Возврат монет», в том случае если с вами не хотели говорить. В центре этой угловой площадки стояла будка по ремонту обуви. Своей формой она напоминала «справедливый» стакан по 11 копеек, а цветом – не помню что. Под этой будкой всегда сидели бабки, продававшие семечки. Тогда большой стакан стоил 10 копеек, а маленький 5. Позже, когда старушки подняли цену на семечки в два раза, они стали объектами наших финансовых махинаций. Вместо двадцати копеек им предлагался «трёкан» (трехкопеечная монета), натёртый до блеска почти серебряной белизны. Трёкан всегда подавался «орлом» вверх. Иногда этот номер проходил.

Уходя дальше от границы Моего мира, я оказывался возле промтоварного и продуктового магазинов. В промтоварном магазине ничего особенного не было, в продуктовом тоже, но это нужно было каждый день. Самым ярким впечатлением от «стоквартирного» были огромные очереди за маслом, выходившие далеко наружу. В них я бывал, чаще всего, вместе с бабушкой (родители работали, а мы – уже и ещё нет), где мне отводилась роль дополнительного номера, иногда записываемого мне прямо на ладошку.

Напротив магазина было три ларька: хозяйственный, аптека и союзпечать. В хозяйственном меня ничего не интересовало, в аптеке меня поражало присутствие овеянного легендами изделия №2, но больше всего мой интерес вызывал киоск «союзпечать». Именно там у меня в своё время родится короткая по взрослым меркам страсть к собиранию значков.

Минуя «стоквартирный» и ларьки по приёму стеклотары, я выходил на задворки стадиона ГОРОНО. С этой стороны туда можно было попасть через «козье поле», где, кажется, в то время иногда, действительно, пасли коз.

Но я представлю себе, что проникаю на стадион со стороны центрального входа. В те времена он был какой-то квадратной по форме, и глинобитной по наружности постройкой, с широкими воротами и калиткой. Перед входом были ограждения, разделявшие потоки посетителей, что выдавало присутствовавший здесь некогда настоящий болельщицкий ажиотаж. Это самое «некогда» в ту пору уже прочно проживало на стадионе. Отрывочные воспоминания о жарком дне, отце на маленькой восточной трибуне, и деревянном табло за северными воротами относятся, очевидно, к более раннему времени. К началу 1970-х, по-моему, футбольной команды уже не было, и стадион стоял на пороге своего длительного угасания и пыльного запустения.

Запоминающимся пунктом был буфет, как отголосок былой славы, имевший выход на улицу Тургенева. Места для зрителей и поле сейчас в целом такие же, несмотря на то, что бетонные конструкции сменили бытовавшие тогда кирпичные трибуны, включая центральную.

Очевидно, что некогда в нашем городе был интерес и к водным видам спорта, так как вокруг трёх бассейнов: с дорожками и сменными воротами для водного поло, прыжкового и «лягушатника», стояли трибуны для зрителей. Лично я там никаких зрелищ никогда не наблюдал, но для чего-то же их строили(?).

За бассейном располагались площадки для игры в волейбол и баскетбол, посыпанные то ли рыжей пылью, то ли песком, и разделённые между собой лавками для зрителей, в один ряд.

Минуя стадион, я вплотную приближался к границам «города», который отделял завод «Армалит» – ужасное старое сооружение в несколько кварталов, с печами, в которых, как говорят, иногда гибли зазевавшиеся литейщики.

«Город» не имел чётких границ, но в моём представлении он был отделён от остального поселения, которое не имело определённого наименования, несколькими прямыми. Надо сказать, что моё пространственное восприятие было наудивление регулярным, делящим мир на продольные и поперечные улицы и кварталы. Последние были, по моему мнению, одинаковой квадратной формы, и то, что это не совсем так, я, с некоторым удивлением, открыл для себя гораздо позже.

Условные границы «города» в целом совпадали с одной стороны с железной дорогой, а с другой – с ул. Р. Люксембург. Перпендикулярно им проходил «сенной» мост – ещё одна граница. С его противоположной стороной было куда сложнее. Путём напряжённых воспоминаний я готов предположить, что там «город» заканчивался горпарком, далее которого я никогда не ходил, и то, что было там – за «Электротоварами» – я мог предполагать только гипотетически, да ещё наблюдая с колеса обозрения. Отсюда и начнём.

Горпарк – это сказка, мечта, приключение и поощрение одновременно. То, что я бывал здесь «по великим праздникам», и одно это праздником уже и было, говорить излишне. В парке был фонтан, а в окружавшем его бассейне плавали золотые рыбки.

В парке были качели и аттракционы: лодочки, звёздочки, карусели с машинками, паровоз и «чёртово колесо». Огромные очереди, душные тёмные вечера, блеск разноцветных лампочек, искажённые рожи в зеркалах комнаты смеха, степенный павильон для шахматистов, тир, где я стрелял с подставки, целясь «под обрез», да ещё круглая зарешёченная танцплощадка со входом как на стадионе – всё это, пожалуй, и есть мои впечатления от горпарка.

Рядом с ним был кинотеатр «Победа», где я смотрел кино, по-моему, только один раз. Это был фильм про западную жизнь, то ли «Она и дьяволы», то ли «Одна среди дьяволов» - я уже не помню. Меня поразил пояс с деньгами, который в фильме прятали в каком-то дереве на болоте, а ещё то, что главный герой не смывал с крыла автомобиля пятно крови его возлюбленной, упавшей из предательских объятий с ножом в спине.

Дворец культуры был совсем ещё новый, но в то время я наблюдал его исключительно издалека.

Основные и самые громкие гастрольные мероприятия проходили на летней эстраде горпарка. Самым ярким воспоминанием для меня был приезд Яшки-цыгана из «Неуловимых мстителей».

Я помню, что мороженое продавалось у входа в рынок, рядом с фотоателье, а также возле входа в кинотеатр «Пионер». Ситуация с ним была такой же, как и в «стоквартирном», только здесь не было ларьков, а мороженое изымалось прямо из каких-то латков-холодильников, продавщицами, которые, как мне казалось, здесь днюют и ночуют и никогда не меняются.

Иногда мы заходили в кафе «Близнецы», точнее, это было два кафе, и находились они по обе стороны от вечного огня. Почти напротив «Близнецов» было заведение, притягивавшее нас не меньше, чем кафетерий «стоквартирного» – это был «Родничок». Полуподвальное помещение, делившее вход и лестницу в один пролёт с теле- или фотоателье, с надписью над входом в виде письменных букв (модное веяние 60-х годов) привлекало нас всё тем же молочным коктейлем.

Вообще говоря, радостей было мало, а по номенклатуре и артикулу удовольствий – по одной, но любили мы их беззаветно.

«Город» изобиловал парками, и особенно притягательным был «пионерский». Там стоял паровоз, избушка на курьих ножках и длинный павильон, лёгкий и почти прозрачный. В нём (или рядом с ним) можно было поиграть в шашки, шахматы и другие настольные игры, которые выдавались всем желающим.

Много-много можно ещё вспомнить о «городе» начала 70-х, но скажу, пожалуй, ещё об одной улице – улице Мира. На ней стоял рынок, который по своей торжественности не вписывался в «город», и как бы выпадал из него, но там – правее от входа – в параллельных рядах, крытых двухскатными навесами, летом и зимой торговали птичками, хомячками, рыбками, тритонами и черепахами. Они внушали мне самые тёплые чувства: я желал заботиться о них, смотреть на них, я планировал, где и как они могли бы разместиться у нас дома. Больше всего я хотел аквариум. Прагматичные родители, небезосновательно полагавшие, что в короткий срок уход за живностью переляжет на их плечи, убеждали меня подождать до получения новой квартиры: мол, у нас нет условий сейчас. И я, как воспитанный, послушный мальчик, подождал. Подождал ровно тридцать лет.

На рынке когда-то работал прадед, он рубил мясо. Иногда мне кажется, что об этом месте у меня какая-то генетическая память. Высокие тёмные перекрытия прилавков и павильонов, картошка и арбузы, как будто звери, спрятанные в клетке, обшарпанные стены молочного и мясного павильонов довоенной постройки, стрелковый тир со входом из рынка и выходом в горпарк – всё это словно лёгкие пастельные мазки жизнерадостного полотна неизвестного импрессиониста вписаны в мою детскую память, или переданы кем-то из моих предков, любивших город и жизнь так, как мне сегодня уже сложно понять.

На улице Мира, сразу за спиной бронзового Ленина, отгороженного невысоким бордюром от тротуара, пролегала оживлённая дорога. Тогда вокруг площади ходили автобусы – выцветшие ЛАЗы «девятого» и Икарусы «пятнадцатого» маршрутов. Они останавливались возле парикмахерской «Локон», из окон которой часто выглядывали мастера мужских и дамских причёсок, ожидавшие своей очереди стричь клиента.

Совсем не изменился тоннель. Левее от него ютилось угасшее ныне кафе «Молодёжное» с характерной неоново-прописной вывеской, а дальше, через дорогу – какое-то непонятное одноэтажное грубооштукатуренное белое здание под шиферной крышей (сейчас на этом месте стоит гостиница).

Минуя образец социалистической торговли – универмаг, известный как «Московский», и аптеку № 300, мы выходили к кафе «Весна». Но тогда меня гораздо больше интересовала привокзальная площадь. Там, охраняемые двумяльвами, источающими из пастей струи воды, теснились ларьки со всякой снедью, газетами и справками (в тот смысле, что там можно было уточнить, кто и где живёт, и как туда проехать). Они как-бы прикрывали площадь с двух сторон, отгораживая стоянку жёлтых и салатных «Волг», которые я ещё лет десять буду идентифицировать исключительно как «таксички».

Говоря о ларьках со «всякой снедью» это, конечно, я отдаю дань литературной традиции. Снедь там была представлена в основном пирожками: с мясом, по-моему, по 12 копеек, с картошкой, кажется, по 5 и с горохом (и это точно) по 3 копейки. Вот это и было самым важным.

В «городе» действовало два ресторана: «Юг» и привокзальный. Как мальчик, воспитывающийся в приличной семье, я знал, что это неподходящие места для порядочных людей. Там собираются уголовники (бывшие или будущие), которые напиваются и проводят время с женщинами нехорошего поведения, или дерутся с другими посетителями, и у них всехбыли при себе ножи. Ещё в рестораны часто ходят моряки, но для нашего города это было не актуально, что, впрочем, их в итоге совсем не красило. Самой дурной славой пользовался ресторан «Легенда», да это и не удивительно, так как он находился в лесу, да ещё и по соседству с водохранилищем и Кубанью.

На привокзальной площади мы садились в автобус и ехали домой. Округлые ЛАЗы, напоминавшие положенные навзничь обтекаемые холодильники 60-х, призывно повизгивали и прихлопывали пневматическими дверями из четырёх частей. Мы опускались на коричневые дерматиновые кресла с никелированными поручнями и передавали «на проезд». Кондукторы в ту пору уже уходили в прошлое, как лишний элемент коммунального хозяйства, обслуживающего членов общества высокой сознательности, впрочем, уже не слишком рассчитывавших на создание материальной базы коммунизма к 1980-му году.

Из кассовых аппаратов моё наибольшее изумление вызывали те, в которые нужно было опускать только пятикопеечные монеты, затем нажимать на тугую блестящую клавишу и отрывать высунувшийся из узкой прорези один-единственный билет. Я не мог понять, как большая металлическая монета в результате этой нехитрой манипуляции превращалась в маленький бумажный билет.

После остановки «Рубин» мы проезжали меньше двух кварталов до следующей – «Оптики». Всего три-четыре пятиэтажных дома как-бы создавали фасад, выходивший на улицу Розы Люксембург, и скрывавший кварталы старых, зачастую, дореволюционных зданий. Мы проходили их по дороге на пляж. Наибольшее внимание привлекал продуктовый магазин на углу улиц Чичерина и Осипенко. Мы покупали там финики. Может быть, приобретали мы и ещё что-то, но это было вторично. Зона отдыха сосредотачивалась вокруг водохранилища №1. Тогда здесь было несколько навесов, более или менее ухоженный берег и периодически очищаемое дно пруда. Второе водохранилище представляло собой мелкую и широкую лужу, купаться в которой было непрестижно. О существовании водохранилища №3 я в то время, по-моему, даже не подозревал.

Двигаясь дальше по маршруту автобуса (допустим №1) мы пересекали по сенному мосту железную дорогу, и выходили на остановке «ул. Энгельса». Чаще всего именно здесь. Справа оставался летний сад Армалита, слева сквер, похожий на наш «скверик», но не такой загадочный, разумеется. Всего через один квартал начинался Мой мир.

О других районах Армавира я имел весьма смутные и путаные представления, связанные то с посещением поликлиники, то с недолгим пребыванием в детском саду.

Город тех лет я ощущал как залитое солнцем широкое пространство с яркими силуэтами зданий, пробегающими по дороге 21-ми «Волгами», и их уменьшёнными копиями – «Москвичами», престарелыми «Победами» и редкими как антиквариат ЗИСами, сверкающими новизной «двадцатьчетвёрками», которые в девяти случаях из десяти, имели шашечки такси.

По утрам толпы людей собирались на остановках, потом перемещались в автобусы и дружно ехали к проходным своих заводов и фабрик. Их ожидал созидательный труд, дарящий уверенность в завтрашнем дне и ощущение редкой удачи родиться в стране Советов, самой доброй, хорошей и человечной на земле.

Вернуться к списку рассказов