Жестокость

Рассказы для армавирских детей 1960-1970 гг.

Владимир Шнайдер

Кто сказал, что дети чистые, светлые и беззащитные создания? Они эгоистичные, корыстные и циничные существа. И с возрастом это проходит не у всех.

Но на самом деле я люблю детей. При этом я понимаю, что дети и взрослые относятся друг к другу неодинаково: не так, как разные люди, с разными характерами, жизненным опытом и полом, а так, как будто это различные биологические подвиды.

Вот, например, одна совершенно реальная история.

Однажды я возвращался откуда-то домой в благодушном и даже, можно сказать, лиричном настроении. Я переходил проезжую часть, когда со мной поравнялся какой-то малыш, по-видимому, первоклассник. Я замедлил шаг, как бы сопровождая его на этом опасном участке улицы, а когда мы подошли к тротуару, предупредительно пропустил его вперёд. И так это всё меня умилило, что я предался размышлениям об отношении общества к детям, то есть, в сущности, взрослых к детям. Перед мысленным взором предстали картины блокадного Ленинграда, тонущего «Титаника», горящей Москвы 1812 года и задыхающихся Помпей. И везде в этих картинах благородные и красивые мужчины жертвовали собой, уступая своё место в полуторке, идущей по льду «дороги жизни», в шлюпке, покидающей тонущий исполин, в карете, торопящейся прочь от лютых завоевателей и т.п. И везде там был я: в древнеримской тунике, в гусарском шлеме, морском кителе и пробитой осколками шинели. И выражение лица у меня везде было очень умное, понимающее, немного печальное и в то же время, преисполненное решимости. А ведь так и должно быть, ведь дети – это же будущее рода человеческого, это то, что сохранит в веках память о нас, спасших их ценой своей жизни!!!

Так думал я, когда уже на тротуаре обгонял того самого первоклассника, который стал причиной моих возвышенных размышлений. Поравнявшись с ним, я коротко, буквально на секунду, взглянул на него: опрятный, причёсанный блондинчик в белой рубашечке и галстуке-бабочке. Ангел. И когда я уже совсем обогнал его, по-прежнему пребывая в благостном расположении духа, «ангел» обратился ко мне. Кажется, он даже не заметил, что я взглянул на него, и уж тем более он не мог знать, о чём я думаю. Но он каким-то звериным чутьём уловил моё настроение. «Ангел» сказал: «Дядь, а у Вас не будет двух рублей?». Что-то негромко щёлкнуло в моём настроении, и оно почти неуловимо, совсем на чуть-чуть, почему-то изменилось. Но инерция благородных переживаний была сильней. Видно было, что мальчик не из бедствующей семьи и деньги ему нужны были явно не на хлеб, но я всё же порылся в кармане. Не обнаружив монеты меньше пятирублёвой, я протянул ему одну и заторопился прочь, пытаясь сохранить остатки возвышенного настроя.

Я прошёл всего метров тридцать, когда за спиной услышал сначала быстрые шаги, а вскоре и голос ещё одного «ангела»: «Дядя, дайте, пожалуйста, пять рублей». Я остановился. Даже ещё не обернувшись, я как-то разом вообразил себе всю сложную систему коммуникативных сигналов и условных знаков, свойственных этим существам при обмене информацией о приближающейся потенциальной жертве. Я подивился скорости и эффективности работы этой системы. Потом я медленно развернулся, внимательно оглядел нового «ангела» и почти без выражения сказал: «Пошёл вон».

Мне совсем не интересна была его реакция, и я не запомнил выражения его лица. Я просто отмерял шаги по дороге к своему дому, и настроение моё уже окончательно было испорчено.

Но я люблю детей, и стараюсь прощать им эгоизм и жестокость, потому что и сам был ребёнком. А когда я им был, то не мог понять, почему на нас так злятся взрослые, особенно учителя. Как они могут так ненавидеть детей, которые заведомо слабее их и над которыми у них так много власти?

Да и могу ли я злиться на детей? Был ли я лучше в своё время? Откровенно говоря, не был.

Жестокость была не просто этапом развития личности, свойственным определённому возрасту, как считают, например, психологи, она была предметом бравады, гордости, а в отдельных случаях, как мне казалось, даже удовольствием.

Возьмём детские игры. Что приятного в игре в карты на щелбаны (щелчки, фофаны, челимчики)? И только ли в карты? А игра на номера билетов в автобусе, троллейбусе, кино и т.п.? Выигрывал тот, у кого последняя цифра была больше. Разницу вымещали щелбанами на лбу у того, чья цифра была меньше. Я уже не говорю о саечках за испуг, лещах, сливах на носу и просто пинках (пенделях, подсрачниках, поджопниках). Помню, что мама выражала особое беспокойство по поводу этих самых пинков под зад, и, как я понимаю, с медицинской точки зрения, совсем не безосновательно.

А ещё была «крапивка». Это когда кому-то (как правило, помладше) плотно зажимали кожу на запястье двумя руками, а потом делали резкое движение кистями в разные стороны.

Особенно «весёлой» была забава «Хочешь увидеть Москву?» (Наверное, в столице она называлась как-то по-другому, или там был свой – более извращённый вариант этой шутки). В неё играли с малышами старшие ребята, или задержавшиеся в развитии взрослые. На вопрос такого «дяди» хочешь ли ты увидеть Москву, дети отвечали, что конечно хотят. После этого эти переростки подходили сзади, ладонями плотно сжимали ребёнку голову с боков, а потом резко и высоко поднимали его. Вот, мол, на – смотри далеко-далеко, так, что аж Москву видно. Почему никому так и не сломали шею, я до сих пор удивляюсь.

Я не говорю об играх и забавах, где опасность для здоровья и жизни были нормой и неким необходимым для самоутверждения риском, который ты выбирал для себя сам. В этом числе и травмоопасные варианты известных видов спорта. Я говорю о тех играх, где главной целью или даже наградой были боль и унижение проигравшего.
Была такая игра, она называлась у нас «триста» или «стенка», и представляла собой разновидность футбола в одни ворота. Проигравшая команда должна была становиться на линию ворот (или к стенке), поворачиваться спиной и наклоняться вперёд. Победители били мячом метров с 5-6, стараясь попасть в пятую точку. При этом многие делали это совсем не формально, как говорится, от души. Особым шиком считалось, когда проигравший терял равновесие и падал или бился головой о стенку. Но не торопитесь жалеть их. В любую игру всегда можно отыграться, и тогда роли менялись. Неизменной оставались только месть, и, разумеется, жестокость.

Нужно вспомнить ещё и игры в войну. «Войнуха» была большая – это когда ты бегал с оружием: тут тебе лес, там камыши и тыдыщ-тыдыщ-тыдыщ, а была маленькая война – «войнушка» с солдатиками и танчиками. Войнушка была совсем не жестокой, хотя крови там лилось тоже хоть отбавляй.

В войнухе не было вроде бы ничего особенно страшного, но мне запомнился один случай во время такой игры. У нас была голубятня. Это было довольно большое строение, крыша которого имела небольшой уклон в одну сторону. Она была покрыта железом, а на самом коньке, на довольно высокой стойке висел большой фонарь с округлой колбой из толстого стекла. Он уже давно не горел, но никому и не мешал. Во время игры в войнуху я залез на крышу и в порыве наступления или даже «взятия рейхстага», прикладом своего массивного фанерного автомата разнёс фонарь на мелкие кусочки. Автомату хоть бы хны. Меня никто за это не поругал. Мне кажется, что никто этого даже не заметил. Но зачем я это сделал? Я задумался об этом уже тогда, сразу после «взятия рейхстага».

Самую же большую изобретательность в своих жестокостях и кознях дети проявляют не к себе подобным, а к взрослым и к животным.

Мне кажется, что это очень досадно, когда над тобой – взрослым, системно начинают издеваться дети. В этом есть какая-то утончённая унизительность. В действиях детей всегда есть чёткий план и в случае его успеха – нескрываемое злорадство, которое не разбавлено даже каплей сострадания. Если дети начали тебе регулярно вредить, это значит, что ты их враг, и это уже обсуждалось. Тебе присвоена обидная кличка, ты наделён всеми известными отвратительными качествами и никому в голову не приходит, что у тебя шалит сердце, варикозное расширение вен и запоры. Ты урод, не заслуживающий сочувствия с характером отрицательного героя в духе классицизма. Дети, разумеется, тоже герои, но только романтические и очень положительные.

Так начинается «героическая» борьба.

У нас в доме жила одна пожилая пара. Их единственный сын был уже взрослым. Он изредка навещал родителей, приезжая к ним на велосипеде. Он носил шляпу и смешно зажимал бельевой прищепкой правую штанину для того, чтобы её не «зажевало» цепью. Нелепости ему придавало ещё и то, что он был сектант. По тем временам это было явление редкое и общественно жутко осуждаемое. В нашем понимании он был не то чтобы больным или умалишённым, а просто недоразвитым человеком. Как звали этого сына, я никогда не знал. Соседей же наших звали Иваном Денисовичем (честное слово) и бабой Олей. Впрочем, так их почти никогда не называли, за исключением редких случаев личных бесед. Взрослые придумали Ивану Денисовичу обидную кличку – «Уксус», а бабу Олю звали просто Вóличка, тем самым обидно подчёркивая её среднерусский говор. Насчёт «Волички» мы были солидарны со взрослыми, но для Ивана Денисовича у нас была своя «кликуха». Мы звали его Денисом. Ну, казалось бы, что такого? Имя как имя. Однако для меня имя Денис стало не только собственным и нарицательным одновременно, но и уникальным слово-именем, ассоциирующимся только с одним человеком, и отношение к этому слову, как и к человеку, очень отрицательное. Ничего не могу поделать.

Почему Денис и Воличка стали объектами нашей охоты? Прежде всего, потому что они были злоязыкими, этого не отнять. Хотя при этом они никогда не матерились. Не «матюкались», как у нас говорили. Кстати сказать, взрослые в нашем дворе вообще никогда не матюкались при нас. Я научился этому от сверстников. Так вот, Денис «гонял» нас. Что это значит. Ну, например, он гонял нас за то, что мы оборвали (обнесли) почти весь его чудный виноград великолепного сорта бычий глаз. Денис выругал нас за то, что мы попали ему в окно футбольным мячом. А надо сказать, что это было огромное окно. Они жили на первом этаже в однокомнатной квартире, оба окна которой выходили во двор. Они были по два с лишним метра в высоту. Летом окна почти полностью закрывались красивым вьюном, любовно высаженным Воличкой. Одно из этих окон мы и выбили, а Денис «имел наглость» разозлиться. Так он стал Плохим, и мы начали ему мстить.

Особенно яростно мстил Денису Петька. Он жил не в нашем дворе, а через дорогу, где был уже частный сектор. Петька придумывал незамысловатые, но очень дерзкие «подлянки». Тут надо сказать, что не только окна, но и огромная дверь Денисовой квартиры выходила прямо во двор. Дверь была на засове и закрывалась снаружи на висячий замок. Сейчас это уже трудно представить, но так и было. Засов можно было просто задвинуть, и выйти из квартиры без посторонней помощи уже было нельзя. Петька делал это несколько раз. И старики должны были дожидаться, пока кто-то пройдет под окнами и просить, чтобы их открыли. Мало того, что это было унизительно само по себе, нельзя забывать о том, что уборная была у нас во дворе. А однажды Петька приспособил на засове «кассету» (бомбочку из магния и марганца). След от взрыва ещё потом долго оставался на крашеной поверхности двери.

Денис и Воличка умерли где-то в восьмидесятых. Причём, Воличка умерла первой и как-то неожиданно. Петька закончил школу и поступил в военное училище. Потом он служил в Германии, объехал пол-Европы… Последние несколько лет, уже в конце девяностых годов, Петька служил в нашем горвоенкомате. Мы несколько раз встречались, а потом я потерял его из виду. Прошло, наверное, года три с тех пор, как я не встречал Петьку, когда в канун предпасхальных хлопот на кладбище, я совершенно случайно наткнулся на его могилу. Оказалось, что он погиб ещё за два года до этого.

Ещё у нас во дворе жил Вася. К тому времени, когда я начал себя помнить, Вася уже был убеждённым алкоголиком. Уже на моей памяти от него ушла жена, которая была близкой подругой моей бабушки. Помимо многих его отвратительных привычек, меня особенно раздражало то, как он вытряхивал шелуху и пыль из карманов своих брюк. Ещё у него была характерная привычка подтягивать штаны, не касаясь их пальцами и вообще кистями рук. Он всё время как-то нелепо «подсмыкивал» их, словно боясь испачкать грязными руками. Кроме того что Вася был пьяницей, вдобавок к этому он ещё и писал стихи, мечтая, что когда-нибудь в его честь на нашем доме установят мемориальную доску. Свои стихи он читал при каждом удобном случае. Они казались мне ужасными, как, впрочем, и все стихи в то время.

Над Васей мы издевались с диснеевской изобретательностью. У него был сарай и небольшой палисад перед ним. Неизвестно где Вася проводил больше времени – дома или в сарае. Однажды мы придумали для него серию подлянок. Вход в Васин палисад представлял собой деревянную рамку с перекладиной на высоте около двух метров. Дальше шли такие же перекладины вплоть до двери в сарай. Первым делом мы протянули нитку понизу, пустили её по периметру рамки и посредине сверху привязали перезрелое яблоко. Уже много лет спустя я узнал, что такие «приспосόбы» на войне называются растяжками. Вторую растяжку мы поставили примерно через метр, то есть на следующей же перекладине. Её активной частью стала пустая бутылка из-под шампанского. Её мы подвесили не над головой, а сбоку, прямо над кадушкой с водой. Дальше мы положили грабли. По нашей мысли, Вася должен был порвать первую нитку и получить яблоком по голове, потом вторая растяжка должна была привести к фонтану вонючей воды из кадушки, а грабли – вершить расправу. Как всё прошло я не знаю, мы не дождались его в тот день, а потом как-то забылось.

А помните трюк с кошельком на нитке? Вы не поверите, но радость находки у иных взрослых была столь велика, что им доходило то, что их дурят только после того, как кошелёк прыгал уже в третий раз.

Я не пишу о школе. Это отдельная, большая и специфическая тема. Но сейчас я сделаю исключение. У каждого, кто проучился в одной и той же школе все десять лет, уверен, есть схожее с моим ощущение «новеньких». Особенно тех, кто откуда-то приходил, а потом куда-то уходил, так и не доучившись хотя бы до 8-го класса. Такие одноклассники запоминались меньше всех и вообще они редко претендовали, так сказать, на первый сорт. Но одного из таких пришлых я запомнил. Его звали Алёша Б. Фамилию я, конечно, помню, но называть не стану. Алёша был полноватым мальчиком с круглой головой, круглым лицом, на котором на фоне сплошных веснушек выделялся вздёрнутый нос и толстые, вечно мокрые губы. Алёша был сыном дьякона. Я не помню, чтобы мы обижали его именно за это, просто он был весь какой-то нелепый. Ему быстро дали кличку «Супчик», вскоре трансформировав её в «Супец». Выписать пинка Супцу даже не было каким-то особым удальством. Пинка надо было дать так, чтобы смахнуть пыль со своих ботинок. И ведь совсем не было стыдно или жалко его. Совсем не было. Я до сих пор помню, как, отпуская ему щелбаны, удивлялся тому, какая у него на голове мягкая кожа.

Говорят, что Супец потом принял сан. Но вовсе не потому, а совершенно по другим причинам, я хотел бы попросить у него прощения.

Но несравненно больше взрослых и тем более сверстников доставалось животным и насекомым. Сильно страдали муравьи, не смотря на их положительный имидж, создаваемый советской мультипликацией. Их топили, жгли, разрывали муравейники, и даже ели. Самым изощрённым способом уничтожения муравьёв были горящие пластмассовые пробки от бутылок из-под уксуса или вина. Такая пробка надевалась на прутик и поджигалась. Потом она начинала плавиться и капать раскалёнными каплями. Для муравьёв это были зажигательные бомбы, с рёвом несущиеся с небес. И ничуть их не было жалко.

Но о двух случаях мне вспоминать особенно тяжело и стыдно.

Однажды мы пошли ловить голубей. Они жили на чердаке горбольницы, куда мы забрались, когда почти стемнело. Птицы уже сели на ночь. Они ничего не видели, и мы спокойно взяли пять или шесть штук. Это были обычные серые скалистые голуби. Мы называли их киюкáми. Нам хотелось, чтобы голуби поселились и у нас во дворе. Мы принесли их домой, насыпали две высокие консервные банки кукурузными зернами и выпустили на чердак. Надо сказать, что он был большой и высокий. Туда вёл только один вход, а ключ от него хранился в нашей квартире. Слуховые окна были большие, закрытые дверцами, состоящими из десятка прибитых наискось планок, делавших их похожими на жалюзи. И я видел со двора, что голуби приникли к этим дверцам, и я знал, что корма у них мало, и мне стоило только снять ключ с гвоздя, подняться по пятнадцати ступенькам, чтобы подкормить их. Но я этого не сделал. Просто мне было некогда, просто я был занят чем-то более важным. Когда же я всё-таки поднялся на чердак, я обнаружил две пустые перевёрнутые банки и пять или шесть уже высохших трупов голубей. Я думаю, что сейчас мне их жальче, чем тогда.

Вспоминать об этом стыдно, но было ещё нечто и более отвратительное. Однажды мы пошли убивать котёнка. Точнее говоря, шли старшие пацаны, а я просто увязался за ними. Идея убить котёнка пришла в голову Валерке. Он жил в соседнем дворе и был на целых пять лет старше меня. Семья у Валерки была неблагополучная, родители пили, и он сам вскоре последовал их примеру. Валерке не было ещё и тридцати, когда его зарезали какие-то его же собутыльники. Именно он подобрал где-то самого обыкновенного полосатого котёнка и предложил убить. Никто не возражал.

Мы отправились в сквер, что был напротив нашего дома. Подошли к толстому и старому дереву акации. Валерка держал котёнка за загривок. Я в деталях помню всё, что произошло потом. Я мог бы это подробно описать, хотя прошло уже очень много лет… Скажу только, что котёнок никак не хотел умирать. И когда он всё-таки затих, примяв дорожку высоких стеблей травы, я стоял и смотрел туда, где он умер, и тело моё будто онемело. Мальчишки развернулись и негромко переговариваясь, пошли прочь. Я побрёл за ними, издалека покосившись на котёнка. Он так и остался лежать там – в густо зелёной сочной траве.

На следующий день я пошёл к этому месту один. А потом я пришёл ещё раз, и ещё, и ещё… А потом выпал снег.

Вернуться к списку рассказов