Скука-Тоска

Рассказы для армавирских детей 1960-1970 гг.

Владимир Шнайдер

Скука – это когда нечего делать и нет причины и желания, что-нибудь придумывать. Тоска – это то же самое что и скука, но только намного сильнее, и вдобавок к этому ещё чего-то или кого-то жаль, чаще всего, самого себя.

С середины октября и до первого снега наступал самый тоскливый период года. Во дворе становилось слякотно и неуютно, часто дул ветер, стараясь пробраться за пазуху, минуя заградительные предосторожности стареньких кашне.

И вечерами подступала скука, имевшая самые серьёзные намерения перерасти в тоску. А выглядело это вот как.
На улице уже совсем стемнело, по железному подоконнику неровными наплывами стучат капли дождя. В комнате только я и бабушка. Это зал – самая большая из наших комнат. Под самым потолком горит лампочка, вкрученная в один из трёх рожков люстры. Она заполняет комнату достаточно ярким, но каким-то невыразительным жёлтым светом. Бабушка сидит на диване – возле стены – и что-то зашивает (наверняка не вяжет, потому что она никогда не вязала). Между нами стол с большой тёмной полированной крышкой. В проёме между окон стоит телевизор, а возле телевизора стою я и смотрю на своё отражение попеременно то во внешнем стекле окна, то в стекле «двойника». Смотреть больше не на что. По телевизору ничего нет. Точнее там, конечно, что-то есть, но оно даже хуже кукольных мультфильмов, и лучше бы его не было. Возможно, это опера или балет. И вот я стою возле потерявшего на время свой смысл телевизора и всматриваюсь в черноту за окном. И мне себя жаль.

И это уже была тоска. Именно в таком виде она предстала передо мной в первый раз.

В такие моменты бой огромных настенных часов казался чем-то чуждым и почти потусторонним. Времени не было. Не в том смысле, что я куда-то торопился, а в том смысле, что я его не ощущал. Мне казалось, что оно замерло, и моя жизнь остановилась в той точке вселенной, где постоянно будут показывать чёрно-белый балет и такую же оперу. А потом надо было идти спать, и весь прожитый день казался совершенно бессмысленным, словно футбольный матч, закончившийся нулевой ничьёй.

В детстве твоё собственное время летит быстро, и поэтому кажется, что внешнее время, по которому живёт весь окружающий тебя мир, тянется очень медленно.

Например, еда была невыносимой скукой. Я имею в виду, что еда, как отглагольное существительное, совершенно портило еду, как собственно существительное. Например, невероятно скучной была гречневая каша, посыпанная сахаром и приправленная сливочным маслом. Я разглаживал её ложкой, пока у всей её первоначально бесформенной массы не появлялась совершенно ровная поверхность. Потом я выбирал с разных краёв кусочки слипшихся и раздавленных зёрен, стараясь как можно быстрее прожевать и проглотить эти тектонические пласты. Так в тарелке рождались фьорды. После этого я вычерпывал ложкой почти округлую лунку примерно в центре тарелки и некоторое время смотрел на то, что получилось. Затем я наливал молоко в этот кратер, а также по краям гречневой лепёшки. Так появлялся остров, на котором мне никогда не было бы скучно: там был источник питьевой воды и великолепные отвесные скалистые берега, о которые бились пенящиеся океанские волны. К сожалению, эта прекрасная картина была недолгой, так как молоко быстро впитывалось и мне приходилось уже совершенно буднично поедать всю эту кесю-месю.

Особенно скучно было тогда, когда ты оказывался во дворе один. Когда ты вышел, а остальные ещё нет, или когда всех уже «позагоняли», а про тебя почему-то забыли.

Грустно было поздней осенью или в самом начале зимы, когда после лёгкого ночного морозца всё оттаивало и обычная для этого времени года слякоть возвращала утраченные было позиции. Я выходил во двор, а там никого не было. Я брёл вдоль старых выщербленных кирпичных стен склада, отгораживающего ту сторону двора, которая была напротив ворот. Я заглядывал в выемки под перекрытиями окон, где воробьи обычно устраивали себе гнёзда, но, казалось, что даже им не хотелось выглядывать наружу. В конце двора был виноградник. Прихваченные морозом съёжившиеся ягоды «изабеллы» необычно поскрипывали на зубах, а листья, ещё не утратившие своей зелёной окраски, висели как тряпки, обнажая старую лохматую лозу. Я обрывал несколько отслоившихся волокон коры, мял их в ладонях и бросал в грязь. Мокрые стволы абрикос и вишен совершенно не побуждали на их покорение, а голые ветки с редкими жёлтыми листьями, покачиваясь под порывами ветра, словно норовили ударить. Я обходил двор по периметру – от склада к сараям, от сараев к кирпичному забору и далее к калитке, во внешний мир, где, в общем, всё было не лучше.

На улице можно было смотреть на машины, и считать номеров какой серии было больше: на «КК» или на «ЦП», но играть самому с собой было не интересно. Здесь важно было «заспорить», что твоей серии, скажем «КК», из десяти машин будет больше, чем «ЦП». Чистой воды рулетка.

Стоять возле дороги мне скоро надоедало, и я поворачивал прочь от асфальтированной проезжей части улицы Ефремова и шёл вглубь «частного сектора», где одноэтажные строения, преимущественно дореволюционной постройки, обрамляли слякотную грунтовую дорогу улицы Первомайской, которая некогда называлась Глухой, что, на мой взгляд, более точно отражало её характер.

До революции строили и располагали дома не так, как после. Здания возводились на небольших земельных участках, с фасадами, выходившими прямо на улицу. Это потом, когда уже стали осваивать и прирезать к городу окраинные земли, участки выделяли щедро, и хозяева, чаще всего, стали прятать дома в глубине дворов. Бóльшая часть строений на улице Первомайской выходила фасадами наружу. Лишившись своих старых (и законных) хозяев, они были населены, подселены и перенаселены случайным набором семей, получив название ЖАКТов.

Если нужно было бы как-то определить характер жактов, то я никогда не выбрал бы такие прилагательные как «весёлый», «праздничный», «яркий», «озорной» и т.п., а вот «скучный» и «тоскливый», это вполне возможно. Я понимаю, что это было не так, или не всегда так, но моё восприятие этих жилищ осталось именно таким, несмотря на то, что я и сам вырос в ЖАКТе.

Нет необходимости подробно описывать комнаты и коридоры-прихожие этих домов, где, как мне казалось, всегда были дощатые крашеные полы, газовые плиты и увешанные полками, тазами и велосипедами стены. Высокие потолки, с некогда модной лепниной, были покрыты копотью и коромыслами паутины.

Я брёл по тротуару вдоль стен таких вот старинных ЖАКТов. Дома лепились друг к другу глухими боковыми стенами почти вплотную. Если эти щели были достаточно широкими, чтобы туда могла пролезть собака, или тем более человек, они закладывались кирпичом, создавая подобие очень короткого забора. Такие места мне казались украденными у времени и пространства. Я думал, что там, наверное, не всегда действует земное притяжение и другие законы физики.

Я шёл по тротуару, местами вымощенному старым красным кирпичом, как будто паркетом, постеленным «ёлочкой». Я разглядывал мокрые стены домов, ставни с облупившейся краской и застывшими вставками-жалюзи из продольных дощечек, некогда поворачиваемых с помощью продольной металлической пластины. Тюлевые занавески, нередко натянутые лишь до половины высоченных окон, скрывали старенькие коврики с нарисованными оленями, позолоченных глиняных ангелочков, фотографические портреты в овальных рамках, а также своих обитателей: одиноких состарившихся женщин, которые сидели на скрипучих венских стульях, окружённые немыми свидетелями их забытого счастья и запахами корвалола, тройного одеколона и сырости. Они просто смотрели сквозь тюль занавесок на шедший за окнами дождь и на бредущего по тротуару соседского мальчика в выцветшей тёмно-синей болоньевой куртке, в шерстяных штанишках и больших коричневых ботинках с круглыми ободранными носами.

Через два квартала от дома моя скука неизменно превращалась в тоску, и я поворачивал обратно.

Наслонявшись и вымокнув, я возвращался домой. Бабушка кормила меня зелёным борщом, а потом заставляла напарить ноги в эмалированном китайском тазике с нарисованной жёлтой иволгой на дне. Сначала вода обжигала ступни, потом я привыкал к её температуре, и бабушка потихоньку доливала из чайника кипяток. Постепенно тепло захватывало всё тело. В такие минуты хотелось думать только о хорошем: уроки уже сделаны, можно почитать Стругацких (Беляева, Дефо, Уэллса, Дюма…), а вечером посмотреть «Семнадцать мгновений весны».

Вернуться к списку рассказов