Семён

Рассказы для армавирских детей 1960-1970 гг.

Владимир Шнайдер

Я помню, что раньше старые люди казались ещё старее, чем теперь, но выглядели крепче и больше. Старые люди вызывали у меня большое любопытство. Когда я смотрел на фотографии моего деда и бабушки в молодости, они казались мне откровенно некрасивыми. Их лица были какими-то «не доведенными до ума», несовершенными, дешёво-ситцевыми. А ещё мне казалось, что на всех фотографиях они выпучивают глаза, хотя сейчас смотрю на эти же фото – вроде нет.

Много было ещё живых ветеранов войны и много было среди них инвалидов. Я хорошо помню мужика, который дышал через дырку в горле. Помню старика, который ходил очень медленно. Он делал шаг на полступни, потом останавливался и снова делал маленький шаг. Я хорошо помню безногих, которые ездили на низеньких тележках, где вместо колёсиков были подшипники. Они отталкивались какими-то приспособлениями, больше всего напоминавшими мне пресс-папье. Эти старые люди были со мной почти одного роста, отчего казались мне ещё более странными.

Старики курили, выпивали, говорили хриплыми низкими голосами и как-то резко пахли.

Старые люди были почти всегда одеты во что-то тёмное, сероватое или коричневое. Среди их одежды были некие загадочные «шведки», и непременные фуражки. Конечно, я понимаю теперь, что действительность была более многообразной, но мои первые впечатления были именно такими. Возможно, потому, что таким был и дед Семён. Он работал сапожником, а его будка стояла возле наших ворот, немного правее от выхода.

Семёну было лет шестьдесят. Я не знаю, воевал ли он. Наверное, воевал. У него не было семьи, а жил он на одной жилплощади (в жакте дореволюционной постройки) вместе со своей бездетной сестрой, одинокой вдовой женщиной. Их дом стоял по соседству с нашим, буквально через два-три двора.

Сказать, что Семён «работал сапожником» можно было только с известной долей фантазии. Мне с трудом представляется даже сейчас, что он числился где-то в штате, получал зарплату, отчитывался и т.п. Мне казалось (я уверен в этом и теперь), что он был сам по себе, ни от кого не зависел, рабочее время определял наобум и деньги никому не сдавал, а будку построил самостоятельно, и никому другому она не принадлежала.

Будка была деревянная, обитая листами жести разного размера и качества, и выкрашенная в некогда густой голубой цвет. Она была настолько маленькой, что внутри мог поместиться только один человек, и ясное дело, что это был сам Семён. Слева и справа от него размещались полки, поднимаясь от пола до потолка, то есть их было штук по пять. На них Семён хранил какие-то баночки, кулёчки, куски резины и кожи разных цветов. Там же лежали инструменты и колодки, в общем, всё то, что он когда-то и где-то купил, выписал, достал, а потом принёс сюда и разместил в определённом, важном для него порядке. Было видно, что эти гвоздики, набойки и подковки были для него очень важны.

Ещё у Семёна была электрическая плитка. Помните, такие маленькие плитки на трёх или четырёх низеньких ножках, с тонкой проволочной спиралью, закрученной плотными кольцами на белой керамической основе, по форме соответствовавшей дну небольшой кастрюльки или сковороды? Очевидно, она была предназначена для того, чтобы готовить, поставив её на кухонный стол. Семён от неё грелся. В холодные промозглые осенние дни и в студеные зимние, которые мало чем отличаются у нас на Кубани от осенних дней в Центральной России, он включал её, лишь слегка прикрывая входную дверь в свою будку-скворечник. Поскольку окон не было, затворять её плотно было просто опасно.

Семён и его будка возникли возле нашего двора ещё до моего рождения, поэтому они принадлежали к числу незыблемых и абсолютных координат моего маленького мира. Когда Семён устанавливал будку, он, видимо, понимал, что её небольшие размеры могут подвигнуть кого-нибудь просто украсть её целиком. Для того чтобы такого несчастья не случилось, он вплотную прислонил её к стоящему рядом дереву какой-то неопределённой южной породы. Потом он взял толстую проволоку и плотно примотал специальный выступ у основания крыши прямо к стволу. Так будка стала особенно сильно напоминать огромный скворечник. Стояла она, таким образом, видимо, довольно давно, так как кора дерева успела уже заметно погрузить в себя кольца проволоки.

Я почти не помню черт лица Семёна. Почему-то запомнилась фуражка, седая щетина и неброская серая рабочая одежда. Я часто стоял возле будки и смотрел, как он работает. Я подходил к открытой двери будки, прислонялся к её ребру плечом и стоял так некоторое время.

Семён разговаривал со мной, о чём-то спрашивал, шутил, смеялся. Я не помню, что именно он говорил, да и что такого мог сказать пожилой мужчина четырёх- или пятилетнему мальчику. Изнутри пахло резиной, кожей, пылью, гуталином и, очевидно, самим Семёном, за долгие годы впитавшим все эти запахи.

Я хорошо помню тот холодный осенний день, когда, выйдя погулять, я направился навестить Семёна, но увидел, что дверь будки заперта. Меня удивило, что изнутри просачивался дым. Я побежал и сказал об этом кому-то из взрослых. Меня оставили дома, и вскоре со двора я услышал чьи-то возбуждённые громкие голоса...

Дед Семён не ругался, по крайней мере, при мне, но что касается выпивки, то здесь он соответствовал стереотипу своей профессии. У нас в доме, на первом этаже, с выходом на улицу, был вино-водочный магазин, а у Семёна всегда бывали наличные деньги, хоть и небольшие.

В тот день он выпил с кем-то, собутыльники захотели ещё, но Семён отказал. Может быть, у него больше не было денег, может быть, он решил, что сегодня надо ещё поработать, но он отказал. Тогда «друзья» побили его и заперли в будке снаружи.

Семён не успел прийти в себя, чтобы выключить свою электрическую печку. На нём затлел ватник, и он угорел. Удивительно, но будка не загорелась, вероятно, просто не успела.

Непродолжительное время она стояла запертой. Что-то треснуло в гармонии моего мира. Мама рассказывала мне, как однажды, придя с прогулки, я сказал, что-то вроде – вот, мол, был человек, и нет его. Может быть и сказал, я не помню. Если вдуматься, то Семён, пожалуй, был первым человеком в моей жизни, которого вдруг не стало. Не стало навсегда.

Вскоре будку открутили от дерева и, положив на бок, покатили вдоль нашего забора. Будку катили как простой коробок, переваливая через крышу, на бок, на дно и так дальше. Из щелей высыпа́лись маленькие подковки, гвоздики и бурая пыль, оставляя еле заметную дорожку. Будка должна была ещё послужить сараем для уже теперь совершенно одинокой сестры Семёна.

Я не стал поднимать эти маленькие предметы, покрытые лёгким налётом ржавой пыли, но каждый день бегал смотреть – лежат ли они или нет. Впрочем, длилось это не слишком долго: прошёл холодный осенний дождь, тротуар покрылся слоем грязи, и уже ничего не было видно.

А вмятины от проволоки сохранялись на дереве, у которого стояла будка, ещё довольно долго. Даже когда оно стало заметно толще, их всё равно было хорошо видно. Наверное, они и сейчас ещё там.
 

Вернуться к списку рассказов