Фрукты/овощи

Рассказы для армавирских детей 1960-1970 гг.

Владимир Шнайдер

Долго думал, какой бы знак препинания поставить в заглавии между «фруктами» и «овощами». Отсутствие знака, тире или двоеточие говорили бы о том, что фрукты это и есть овощи. Точка или запятая разделили бы эти понятия или предали бы им характер простого перечисления, что совершенно недопустимо. «Фрукты и овощи», «соки и воды», «хлеб и соль», «нитка и иголка», «Зита и Гита», «Союз и Аполлон» - как минимум в половине этих сиамских слов-близнецов даже «и» выглядит неуместно.

Магазинные вывески сыграли важную роль на начальном этапе моего освоения русского письменного языка. В те далёкие времена мир печатных знаков был проще и многих символов, привнесённых в нашу нынешнюю жизнь компьютерной культурой, вообще не существовало. Поэтому сегодня мне кажется, что косая чёрточка с загадочным названием «слеш», в наибольшей мере отражает ту условную разграниченность, и в то же время единство, которыми врезались в мою детскую память фрукты и овощи.

В моём понимании, фрукты и овощи обладали несколькими общими важными свойствами. Во-первых, почти все они были вкусными. Во-вторых, они росли везде – под ногами и над головой, и были легкодоступными. В-третьих, право собственности взрослых на них считалось условным. Пожалуй, никакое другое воровство не было таким несущественным грехом, как воровство фруктов и овощей. Это вообще не считалось воровством. Неслучайно, что для обозначения этого условно преступного акта у нас было специальное слово – «обносить». Кроме того, в обиходе мы редко использовали сами слова «фрукты» и «овощи». Наш лексикон был более конкретен. Довольно глупо звучала бы фраза «Пошли обносить фрукты». Мы ходили обносить черешню, абрикосы, яблоки, груши, айву…

В нашем городе фруктовые деревья растут везде, где попало. Частью они посажены во дворах, частью рядом с ними, на возделываемых жителями небольших участках, которые сочетают в себе функции сада и огорода (вот и ещё одно словосочетание, напрашивающееся на слеш). Вплоть до последнего времени даже возле многоэтажных домов не были редкостью грядки с зеленью или картошкой, ну а частный сектор прочно удерживает эти позиции и поныне.

У нас во дворе было множество фруктовых деревьев, и в обилии рос виноград. Каждый жилец нашего дома точно знал, где находится его дерево или лоза, как знали они и то, что им достанется только часть урожая и не всегда бóльшая.

У нашей семьи было два палисада. В одном из них росла яблоня, посаженная дедом в честь моего рождения, а в другом был абрикос. О нём надо сказать несколько слов. В те далёкие времена, которые я ещё не помню, точнее в один из дней тех далёких времён отец купил на рынке необыкновенно большие и красивые абрикосы. Да-да, именно красивые, то есть гладкие плоды мягкого желтовато-розового цвета, с ровной бархатистой поверхностью и сладкой сердцевиной косточки, слегка пахнущей миндалём. Такие абрикосы в нашем городе называют «прищепой». Мама взяла одну из косточек этого абрикоса и зарыла в самом углу грядки-палисада. Как ни странно, но она взошла. Прошло несколько лет и дерево дало первые плоды. К сожалению, они оказались заурядной дичкой, которую на Кубани повсеместно называют «жердёлой». В Армавире же это слово почти не употребляют, называя такие абрикосы просто «абрикосами». Впрочем, дичка была тоже ничего.

Почти у всех соседей были яблони и вишни, правда, они нас мало интересовали. Их всерьёз никто не обносил. Проходя мимо, мы срывали горсть, скажем, вишен, обдували пыль, бросали в рот, жевали их тёплую сочную и кисловатую мякоть, выплёвывали косточки и шли себе дальше. Ну, какой это обнос?

Кусты смородины и крыжовника, густо облепленные ягодами, вообще не были предметом собственнических амбиций взрослых: ешь – не хочу. Более трогательно они относились к винограду, но это были их проблемы.

Виноград был и у нас. Три или четыре лозы, посаженные дедом возле боковой стены его голубятни, довольно быстро разрослись и покрыли зелёным навесом почти всю поверхность её пологой крыши. Надо сказать, что ло́зы не лежали на ней вплотную. Для молодых побегов, примерно в полуметре над крышей, была натянута сетка. За несколько лет виноград освоил всё приготовленное для него пространство, и в те времена, когда я уже научился взбираться наверх, не было ни единого участка крыши, не скрытого в тени его крупной листвы.

Летом бывают особенные дни, когда воздух ни шелохнётся, когда солнце накаляет камень и металл так, что на них невозможно стоять босиком; воздух дрожит у поверхности асфальта, все окна распахнуты настежь и царит какая-то необычная тишина. Во дворе пусто – все спрятались в тень. Вода из колонки во дворе сначала идёт тёплая, потом чуть прохладная, и лишь через минуту она, как обычно, режет зубы, и я хватаю её холодными и колючими шарами глотков. В такие дни я взбирался на голубятню и ложился на шершавые куски железа. Они были очень старыми, и ещё до нас успели кому-то добросовестно послужить. Укрытые плотным занавесом листьев, они были не горячими, а приятно тёплыми. Когда я лежал на них, то чувствовал, что укрылся от всего мира. Я просто лежал на спине в прослойке душного воздуха, напоённого запахами созревающего винограда и старого тёплого железа.

Но виноград поспевал только осенью, а до того как он станет объектом нашего заинтересованного внимания, нам приходилось переживать целую серию искушений. Самым сильным лично для меня была черешня. Она потому казалась очень ценной, что, не смотря на то, что хорошо растёт в наших краях, почему-то не является столь популярной у горожан, как, например, родственная ей вишня. К последней я был совершенно равнодушен. Даже её первый и самый ранний сорт с говорящим названием «майка» не впечатлял меня. Кислятина – вот и всё. Черешня – это же совсем другое дело.

Черешневые деревья бывают довольно высокими, наверное, метров до семи или восьми. Лазать по ним неудобно, так как у черешни ровный и гладкий ствол, и она не очень ветвистая. Лучше всего обносить черешню с забора или крыши. Как раз у задней стены нашего сарая, то есть уже в другом дворе, стояло взрослое, очень высокое дерево жёлтой черешни… В данном случае, нам доставалось с двух сторон: от хозяйки дерева и от хозяев сараев. Последние «гоняли» нас за то, что мы могли «потоптать» им шифер.

Безопаснее всего обносить фруктовые деревья было во время дождя. При этом, чем сильнее он был, тем, как вы понимаете, меньше было риска.

Особый интерес у нас вызывали те фрукты и овощи, которые не росли в черте города. На первом месте были арбузы.

Отец рассказывал, что в годы его послевоенного детства они воровали арбузы прямо с машин. Увы, здесь нельзя сказать «обносили». Представьте себе фразу: «Они обносили машину с арбузами». Хотя, наверное, они тоже использовали какой-нибудь менее острый глагол. Самым подходящим выглядит «таскать».

На пересечении улиц Розы Люксембург и Ефремова, если ехать из сельского пригорода в центр, машины останавливались на светофоре. В этом месте дорога идет ощутимо на подъём. Водители трогались, машина, слегка осадив, резко дёргалась вперёд и иногда арбузы (один или два) сами скатывались через борт перегруженного кузова. Мальчишки были тут как тут. Но иногда этого не происходило. Не происходило и день, и два, и три. Наконец пацанам надоедало ждать милости от природы, и они, подкравшись сзади и вспрыгнув на крючок фаркопа, просто скатывали одну-две… ягоды. Да, именно ягоды. Я до сих пор не могу поверить, что арбуз это ягода. А узнал я об этом уже в старших классах.

Так вот. Таких дерзостей, как послевоенные дети, мы не совершали. Воровать арбузы из кузова, или из клеток, в которых их прятали торговцы, было опасно и слишком очевидно смахивало на настоящее воровство. Ведь это был уже как бы товар, и он не просто рос на грядке, а был спрятан и приготовлен к продаже. То есть, это было уже слишком близко к деньгам, и за это могло реально влететь.

В своё время, размышляя подобным образом, мы собрались на бахчу. Бахчи тоже охранялись, но всё же это был не магазин «Фрукты/овощи». У меня был друг, которого звали Петькой. Он был на два года старше меня и жил через дорогу от нашего дома. Лет в 14-15 Петька увлёкся мопедами. Он откопал где-то старый односкоростной «дырчик» с педалями. Заводился этот мопед исключительно «с толкача», а газовать на нём можно было только непосредственно дёргая за тросик. Петька сказал, что на мопеде мы можем сгонять за город, где вроде бы есть бахча. Мы поехали вдвоём. Я сидел на раме впереди Петьки. Мы проехали по улицам города, миновали тоннели в конце ул. Володарского, и вскоре были возле городской ТЭЦ. Здесь мы остановились и спрятали в посадке мопед. Мы взяли с собой большой крапивный мешок, из тех, которые взрослые называли «чувáлами». Его предполагалось набить арбузами, а потом как-то довезти домой. Но вначале набить.

Сразу что-то не заладилось. Среди крупных резных листьев на толстых стелящихся по земле стеблях мы не обнаружили арбузов. Петька сказал, что надо пройти вглубь бахчи, резонно предположив, что с краю уже до нас всё обнесли. Так мы зашли довольно далеко, когда выяснили, что это бахча вовсе не арбузов, а… тыкв. Какой облом! Что же делать? Такой путь! Во дворе всем сказали!..

Петька предложил набрать тыкв. Ну, хотя бы штук пять. Мы нашли несколько «тыквачей» покрупнее, и когда уже собрались идти назад к мопеду, вдруг услышали резкий окрик. Со стороны ТЭЦ достаточно быстро к нам приближался человек. Рядом с ним шли три-четыре собаки. В руках этот человек держал ружьё. Сторож!!! Он приказал нам остановиться. Нас отделяло от него метров сто, а до мопеда было не более тридцати. Не выпуская мешка из рук, мы ринулись к посадке, резко дёргая ногами вверх, чтобы не споткнуться о стебли. Сторож начал громко вопить. Я помню, что оглянулся и увидел, как он вскидывает ружьё. В тот день в меня стреляли в первый и пока (тьфу-тьфу-тьфу) в последний раз в жизни. Я до сих пор предпочитаю думать, что сторож стрелял солью, ибо я хорошо помню, как после ружейного хлопка, что-то хлестнуло по тыквенным листьям как-то уж очень близко. Тогда мы рванулись ещё быстрей. Тыквы полетели из мешка. Что-то в нём оставалось, и я, прижав это к себе, дул вслед за Петькой к мопеду. По бахче бежали собаки. Я быстро оседлал раму, а Петька, пыхтя и чертыхаясь, толкал мопед, пока он, несколько раз чихнув, спасительно не заурчал. Петьке потребовалось не только «раскочегарить» свой дырчик, но ещё и изо всех сил помогать ему педалями, чтобы собаки не догнали. Я сидел, схватившись одной рукой за руль, а другой прижимал к груди мешок, в котором, как потом выяснилось, осталась одна-единственная тыква.

Впоследствии она долго валялась у меня в сарае. Через какое-то время тыква съёжилась и провалилась внутрь. Ещё некоторое время спустя, я отнёс её в мусорный ящик в углу нашего двора. Мы с Петькой никогда не вспоминали об этой истории.

В годы моего детства были распространены арбузы сорта «Огонёк», с тонкой коркой ровного тёмно-зелёного цвета, ярко-красной мякотью и мелкими чёрными семечками. Заполонившие ныне все рынки толстокорые полосатые арбузы с внутренностью розового цвета были относительной редкостью.

В сезон, когда цена на арбузы падала до минимума, мы закупали их мешками и сваливали дома прямо на пол.
Особое место в нашей жизни занимал тутовник, который в других районах Кубани чаще называют шелковицей. Тутовые деревья могут вырастать очень большими, значительно более высокими, чем черешневые и заметно раскидистее её. В одном квартале от нашего дома рос тутовник. Он был очень старым. Когда его нежные ягоды созревали, мы проводили на его ветвях по полдня. Я воспринимал его не столько как дерево, сколько как целый дом или даже замок. Там были свои отдельные части целого, что-то наподобие комнат в переплетении тонких и толстых ветвей, были свои «лестницы», «флигели» и «башни» у самой верхушки, откуда можно было смотреть словно с балкона на проходивших мимо людей и на снующие по дороге машины. Там были места, где можно было даже лежать. И всё это в окружении розовых, красных и совершенно чёрных тутовых ягод. А ещё тутовник мог быть белым, правда есть его было не так интересно как чёрный: от него не оставалось чернильных следов на руках, губах и наших майках.

Мы ели практически всё, что росло на деревьях. Я думаю, что летом нас можно было вообще не кормить. В ход шли даже соцветия, которые мы называли «кашкой». Кажется, они росли на гледичии, которую на Кубани нередко называют «глядючей акацией». Эти цветы были пресными и чуть сладковатыми на вкус. А на простой акации – высоченном дереве с крупными коричневыми иглами, летом появлялись стручки. Вначале нежного зелёного, а ближе к осени тёмно-коричневого цвета. Внутри стручков был ряд таких же коричневых глянцевых семян. Их было много, наверное, штук двадцать в среднем. Но для нас важным было то, что рядом с ними растянулась линией, примерно с палец толщиной, полоска жёлтой мякоти, по виду и по густоте напоминавшей засахарившийся мёд. Мы её так и называли. Как и мед, она была сладкой, с терпким и немного горьковатым привкусом. Ели и это.

Заморских фруктов и овощей в детстве я почти не знал, если не считать лимонов и апельсинов, которые, впрочем, не вполне заморские. Банан я впервые попробовал лет в пятнадцать. Не могу сказать, что банан мне не понравился, но даже тогда я понимал, что меня, главным образом, интригует его экзотичность. Собственно вкус был непонятным и непривычным, а мякоть плода по скользкости напоминала мыло. Ещё в годы моего студенчества, пришедшиеся на период мятежной «Перестройки», бананы были редкостью, впрочем, как и ананасы, киви, авокадо и т.п. Кстати, сенсационность ягодной принадлежности арбузов вмиг померкла, когда я узнал, что бананы – это вообще трава.

Множество деревьев, кустов и огородов определяли координаты наших летних путешествий. Большинства из них уже нет сегодня. Нет старого тутовника-замка, засохла жёлтая черешня за сараями, исчезла большая часть вишен, яблонь и виноградных лоз. А недавно мне сказали, что спилили и мою яблоню.

Я очень давно не был в своём старом дворе. Проходил и проезжал мимо тысячу раз, заглядывал через решётчатые ворота, со стороны смотрел на стареющий дом, но не решался зайти. Что-то всё время останавливало. Но, услышав о яблоне, я пошёл.

Я с трудом узнавал уголки двора моего детства. Время деформировало и смяло как пластилин, казавшиеся незыблемыми твердынями координаты. Но яблоню я нашёл. Гладкая, тёмно-оливковая поверхность её коры, стала почти чёрной, изборождённой морщинами и глубокими складками. Дерево как будто окостенело. Я пришёл к нему ранней весной. Чёрные суставчатые ветки были ещё голыми. Я отломил две, чуть больше ладони длинной. Потом я поставил их в банку с водой на окне своего кабинета. В тепле быстро распустились листочки и набухли бледно-розовые бутоны цветков. Я надеялся, что веточки пустят корни, и я смогу их где-нибудь посадить. Но с яблоней так не бывает. Вскоре листья и цветы засохли. Когда испарилась вода, жена поинтересовалась, нельзя ли их теперь выбросить. Я промолчал. А вдруг я так и не соберусь пойти и сорвать с моего дерева яблоко, чтобы посадить весной косточку, или из неё вырастет что-нибудь не то.

Вернуться к списку рассказов